6 Слово без дела. Часть 13

     Продолжаем разговор. Сейчас сама с огромным удовольствием прочла очередной отрывок собственных воспоминаний. Здесь, в основном, о НИИ Приборостроения, где я проработала 13 лет. Отличное было время! И больше я по специальности не работала: жизнь после обожаемой Перестройки началась такая, что моя специальность стала никому не нужна. Пришлось осваивать другие.

Ну вот, год в детском саду я отбыла и осталась жива, надо было подыскивать себе нормальную работу. Сначала я с папулиной помощью потыркалась по близлежащим типографиям, но безуспешно. Забегая вперед, должна сказать, что каждый раз, когда приходилось искать новую работу, я пыталась проникнуть в полиграфию, – и ничего не получалось. Не судьба, наверное.

Степа благополучно окончил ясли и был переведен в детский сад рядом с домом. Определила я его на всякий случай в суточную группу, так как война дома была в разгаре. Еще до перевода я оформила Зайца на свою фамилию, так что в сад он пошел уже Воробьевым. Гнусов-то мой в свое время записал его на свою благозвучную фамилию, я и оглянуться не успела. Ну, при живом отце еще ладно, а так – зачем ребенку мучиться? Наш папаша только и делал, что уклонялся от алиментов, я его постоянно разыскивала с помощью судебных исполнителей. А Степа его вообще не помнит.

В поисках работы я обратилась за помощью на свою родную кафедру, и там добрые люди навели меня на НИИ Приборостроения, где требовались специалисты моего профиля. Как говорил про меня Жирный, я – редкий специалист, то есть редко в чем специалист. Богадельня эта принадлежала министерству авиации. Естественно, это был «почтовый ящик» со всеми вытекающими оттуда последствиями. Попала я на опытное производство, в цех печатных плат. Сразу получила бешеную зарплату – 140 рублей, плюс кварталки. Это было круто: практически все мои однокурсники еще получали по 115 р. как молодые специалисты.

Производство – оно и в Африке производство: непросто, не очень чисто, довольно грубо, но – интересно. А тут еще трудилось довольно много глухонемых, людей довольно специфических. Когда я в первый же день стала свидетельницей перепалки одного из них с диспетчером, то изрядно струхнула: куда же это я, бедная, попала? И в каком же дурдоме сегодня день открытых дверей?

Атмосфера в цехе царила веселая. Самой безобидной шуткой было предложение отправиться к «Евгении Марковне» в ответ на любой вопрос новичка. Проверку на вшивость я прошла успешно: практически каждый представитель противоположного пола счел своим долгом закинуть удочку насчет перепихнуться. Всем соискателям я вежливо отвечала, что благодарна за предложение, но, по счастью, не голодаю.

Народу в цехе было порядка пятидети человек, молодежи много, смешных людей еще больше. Мастером на моем участке фотохимии была Рыбакова Галина Семеновна. На 10 лет старше меня, здоровенная тетка с забавным дефектом речи: она не выговаривала буквы «Р» и «Л», заменяя их на «Е» или «Я». Представляете, как она выговаривала собственную фамилию? Слова «работа» и «выработка» тоже звучали неплохо. Но особенно мне запомнилось в ее исполнении словосочетание «белая лилия». В двух словах всего одна согласная: «беия иия», просто кайф! Вскоре она стала старшим мастером, потом закончила любимый Полиграфический и сделалась начальником цеха. А сегодня мне позвонили и сказали, что Рыбакова умерла, завтра похороны.

Проработала я там долго, 13 лет, и похоронили мы народу довольно много, причем относительно молодого народу. Вредное какое-то производство.

Кроме начальника цеха над нами был еще начальник технологического отдела, Аннапольский Вячеслав Давидович. Такой большой, породистый, некогда красивый еврей, жутко вредный и злопамятный. Очень любил устраивать всякие собрания и политинформации, а также разборы полетов, особенно перед праздниками. Обожал наорать на кого-нибудь при большом скоплении народа, а вот чувства юмора был начисто лишен.

Работа в цехе была полуторасменная, то есть, часть рабочих выходила с обеда и часов до 8-9 вечера. А мы, технологи, должны были раз в неделю с ними отдежурить. Мне эти дежурства нравились: начальство в 5 часов уходит, никто не орет. Можно спокойно заняться своими делами, дожидаясь, пока пролетарии не закончат свою работу. А потом все обесточить, закрыть цех и сдать ключи.

Но вот однажды Аннапольскому приспичило провести партсобрание в день моего дежурства, причем по тогдашним веяниям (при Андропове) его начали по окончании рабочего дня. Долго я маялась, дожидаясь конца собрания, которое проходило в смежном с моим помещении. Наконец, очумевшие коммунисты вывалились в цех. Аннапольский, продолжая что-то вещать, подошел к городскому телефону, стоявшему на моем столе. Аппарат был ветхий, у него отходил провод, который надо было прижимать, чтобы хоть что-то услышать. «Папа», как мы звали Аннапольского, помучавшись с аппаратом, начал возмущаться. А я возьми да и ляпни:

– Вячеслав Давидович, а вы скажите туда: «сержант, положь трубку!»

– А почему сержант? – прибалдел Папа.

– Ну что же там, майора посадят? ^

Папа продолжал растерянно вертеть телефон. Прикалываться мне надоело, да и народ вокруг делал страшные глаза, и я сказала:

– Там провод отходит у трубки, его надо прижать.

И тут Папа откашлялся и хорошо поставленным голосом сказал в телефон:

– Сержант! Прижмите, пожалуйста, трубку!

Громко смеяться я не могла, от сдерживаемого хохота у меня полились слезы. Коммунисты вокруг тоже давились от смеха. А Папа, поговорив-таки по телефону, озабоченно спросил:

– А почему она плачет?

Пришлось ронять линейку и лезть за ней под стол.

Однажды мы с ним попали вместе на одну экскурсию, да не куда-нибудь, а в Ригу, на три дня. Я думала, что отдых будет испорчен начальственным занудством, тем более, что Папа прямо-таки на дерьмо изошел, когда узнал, что путевка досталась мне. Но я была приятно удивлена. Папа был вежлив, даже галантен: подавал руку при выходе из автобуса, занимал светской беседой и т.д. Совершенно другой человек! Когда увидела его в поезде, одетым в треники и веселенькую распашонку, меня чуть Кондратий не хватил. Но сказка кончилась по возвращении на работу.

В начале 90-х Папа развил бурную деятельность, понимая, что на платах можно делать приличные деньги. Но к кормушке его высшее начальство не пустило, и он в конце концов свалил к дочери в Израиль. Там его кандидатская степень, естественно, никого не интересовала, и кормился Папа какой-то ерундой. А в начале марта этого года умер.

Начальником техбюро, вернее, И.О, был вначале Сасин Владимир Петрович. Развеселый мужик, очень компанейский. Играл почти на всех струнных инструментах, отдавая предпочтение бонджо. По его мнению, все женщины делятся на «хищников» и «созданий», причем хищники преобладают. Очень верное наблюдение.

Очередной начальник цеха привел с собой новую начальницу техбюро. Вот тогда-то мы и поняли, что до сих пор жили прекрасно. Алла Ивановна Маркова оказалась жуткой бабой, холериком откуда-то из Краснодарского края. Бездетной, в разгаре климакса. Только с ее приходом мы узнали, что такое энергетический вампир, – Папа не шел с ней ни в какое сравнение.

Прямо с утра мадам начинала на кого-нибудь визжать, без этого день не начинался. Потом до конца дня она ходила довольная, а народ глотал валерьянку и прочие успокоительные.

Я одно время ставила на ней опыты. Стоило похвалить ее самовязаный свитерок, и Маркова начинала горячо меня любить. Любовь ее была необычайно тяжела, долго я не выдерживала. Тогда достаточно было вежливо возразить на что-либо, – опачки! – и ты опять враг №1.

Мне-то было полегче, мое рабочее место находилось в цехе. А вот девчонки, которые сидели с мадам в одной комнате, буквально на стенку лезли. Каждый день кто-нибудь рыдал. В конце концов мы сами озверели и «ушли» ее. Да-да, в коммунистические времена, при парткомах и профкомах, это было возможно. Стоило это много нервов и крови, но победа осталась за нами.

А вообще жили мы весело. Устраивали замечательные вечера перед праздниками, с концертами и беспроигрышными лотереями. Выпускали всякие смешные стенгазеты, ездили на экскурсии. Зимой обязательно был заезд в наш пионерский лагерь. А там, кроме стаканизации и бутылизации с танцами, были еще шашлыки у родника, лыжи, снегокаты и много чего другого – кому как повезет.

Вообще народ в цехе подобрался сильно пьющий, некоторых это доконало.

Слава Николаев – замечательный, веселый мужик, гитарист и бабник. Умер в 42 года с помощью спиртного и второй жены.

Вера Наумова – не дожила до сорока лет, это же надо было так печенку пропить!

Витя Байбуз, когда-то офицер, уволенный из рядов за пьянку. У нас работал технологом, потом мастером. Спился в лоскуты, несколько лет назад был зарезан собственным сыном под Новый Год.

Были, правда, и удачно закодированные кадры, но немного. Производство наше питию способствовало: казенный спирт лился рекой. В месяц цеху полагалось порядка 20 литров технического спирта (сама считала потребность, так что знаю!), но львиная доля его уходила на протирку оптических осей работников. Спирт являлся валютой, за которую можно было получить все, что угодно.

На чем только спирт не настаивали, некоторые рецепты были просто изумительными. Мне больше всего нравилось на смородиновых почках, тем более, что доступен такой деликатес только весной.

С годами праздники и дни рожденья стали отмечаться все шире. А с развитием перестройки и развалом родной оборонки это стало приобретать болезненный характер, напоминая пир во время чумы. Меня это серьезно беспокоило. С одной стороны родной коллектив с техническим спиртом в ассортименте, а с другой – Большакова плюс Пал Евгеньич с медицинским спиртом и разливным пивом. Спиваться мне на самом деле не очень хотелось, тем более, что похмелья стали гораздо тяжелее, а спасительные провалы в памяти, по моему подозрению, таили в себе всякую пакость.

В общем, обошлось. После некоторых резких телодвижений, которые включали и смену работы, я избегаю крепких напитков. Но это все потом. А пока мы делали печатные платы, которые шли на самолеты, ракеты и космические корабли.

Это было довольно интересно. До торжества демократии мы активно развивались. Постоянно приходило новое оборудование, очень импортное, его надо было осваивать. Новые техпроцессы, новые материалы.

В 1985 году институт получил орден Ленина, кажется, за «Буран». Отмечали в ГКЗ «Россия», успели до Горбачевского сухого закона.

Платы было не так сложно сделать, как сдать заказчикам. Заказчики (военные, разумеется) были летчиками, моряками и прочими. С моряками проблем было мало: их представляли молодые мужики. Достаточно было прийти в расстегнутом халате (чистом, выходном) с короткой юбкой под ним. Моряки подписывали все, что угодно, не отрывая глаз от твоих колен. А вот у летчиков и прочих представляли заказчика тетки в летах, с ними надо было выворачиваться наизнанку, ходить по несколько раз.

С конструкторами тоже заморочек хватало, особенно когда они пересели с кульманов на компьютеры. Словом, скучать было некогда. Особенно когда вдруг появлялся какой-нибудь брак в продукции. Можно было перепробовать все научные методы, можно – излюбленный на Руси метод тыка, можно было даже шаманить до посинения, – брак исчезал так же внезапно, как и появлялся.

Разок довелось съездить в командировку в Казань, на «Тасму». Ездили на пару с одной нашей девицей, Танькой Даевой. Болтались там три дня, дело было холодным ноябрем. Казань запомнилась очень грязной: тротуары засыпаны шелухой от семечек и прочей дрянью. Но хозяйственные магазины были на высоте, как и везде на периферии в те годы. А из местных продуктов запомнился чак-чак и катык (по-моему, прототип йогурта, продавался в молочных бутылках).

Вскоре меня восхотели отправить туда еще раз, причем в одиночестве. Но я решила, что хорошего понемножку, не рвалась я в Казань зимой, да и делать там было нечего. Пришлось обнаружить знание КЗОТа: с ребенком до 8-и лет без моего согласия послать в командировку не имели права.

Из девчонок с работы я больше всего дружила с двумя Таньками, Степаненко и Самохиной. Первая давно уже затерялась в джунглях жизни, а с Самохой мы до сих пор перезваниваемся.

Однажды мы у Самохи дома очень весело отмечали Новый Год, всем дружным коллективом. После первых обязательных тостов народ стал слоняться по квартире, сталкиваясь то в комнате, то на кухне. И при каждой встрече мы выпивали (пока никого нет). Под занавес веселая толпа опять собралась за столом, и был торжественно провозглашен финальный тост: «Ну, пока никого нет!» С тех пор этот тост стал одним из любимейших.

Мы с Самохой иногда ходили после работы в пиццерию на Тверской, недалеко от Маяковки. Очень милое было заведение: на столиках скатерти в красно-белую клетку, молодые официанты в красных же фартуках и галстучках. Очень большой выбор пиццы (в окошко было видно, как ее готовят, повара проделывали с тестом настоящие фокусы), подавали чинзано и красное вино. И негромко звучали популярные тогда итальянские песни: Челентано, Кутуньо и прочие. Все было очень цивильно и недорого. А еще Самоха не любила маслины, так что отдавала их мне, а я до маслин как раз большая охотница.

Но заведение очень быстро сдало свои позиции. Исчезли клетчатые скатерки, официанты наели животики. Пицца стала гораздо хуже, а вместо чинзано появилось выдохшееся шампанское. Короче, ходить мы туда перестали.

По ресторанам я особенно никогда не ходила: кавалеры все попадались не того калибра, чтобы водить даму по ресторанам. Но вот как-то зимой мы с Маринкой Большаковой решили сходить в ресторацию. Ну вот просто так, поужинать. Заказать где-то столик нам и в голову не пришло, а наметили мы этот поход на конец недели, естественно.

И вот две дуры наряжаются, объявляют дома, чтоб к ужину их не ждали и отправляются в центр, на Калининский. Это был конячий цирк! Перед «Прагой» толпа, не пробиться, в «Арбатском» – спецобслуживание. В «Лабиринте» швейцар смерил нас через стекло подозрительным взглядом и заявил, что дам без кавалеров к ним не пускают. Мы пошли обтекать дальше, проутюжили весь проспект в оба конца, но все было забито. А мы между тем уже подустали и проголодались. Двинули на Арбат – там та же картина. Злые, усталые и голодные, мы повернули обратно, чтобы ехать домой, картошку жарить. И тут взгляд упал на неприметную вывеску «Русские пельмени», пропущенную нами ранее.

Разобиженные, в очень воинственном настроении, мы решили зайти. А если опять облом, – устроить небольшой скандал для успокоения нервов и с чистой совестью двигать в родную деревню. Какой же шок мы испытали, когда челядь кинулась к нам с распростертыми объятиями: «Добрый вечер, девушки! Как хорошо, что вы зашли! Раздевайтесь, проходите...»

Нас, совершенно обалдевших, чуть ли не под белы рученьки проводили на второй этаж и усадили за столик. Мы заподозрили заведение в безбожных ценах, но поданное меню этого не подтвердило, – цены оказались вполне посильными. Мы провели замечательный вечер и очень душевно поужинали. Заказали себе бутылку шампанского, каких-то салатиков, рыбное ассорти и горячо любимые мной котлеты по-киевски. Потом официантка подсадила к нам пожилого, очень солидного дядечку. Сказала, что он ужинает у них постоянно. Дядечка нам совершенно не мешал и, уходя, оставил свою бутылку шампусика, почти не тронутую. В результате вечер вполне удался. Правда, ближе к кофе к нам подкатился некий хмырь с грязными предложениями продолжить веселье уже на квартире. Но мы его вежливо послали: сказали, что девушки отдыхают и в продолжении не нуждаются. Уходили мы из гостеприимного заведения умиротворенными и с твердым намерением посетить его еще. Но так и не выбрались, конечно.

А потом как-то мы с тетками с работы решили отметить в ресторане 8 Марта. Компания собралась человек 7-8. На этот раз мы подошли к вопросу серьезно, Самоха по телефону заказала столик в «Пекине», в малом зале. Бабы сначала бухтели, что малый зал – это типичное не то, но оказались не правы. Большой зал «Пекина» – это просто вокзал какой-то: шум, гам и толкотня. В него мы спускались танцевать. А в малом оказалось очень мило: играл тапер на рояле, певица мурлыкала романсы. В результате мы объелись разными псевдокитайскими вкусностями и очень славно провели время. По-моему, у меня до сих пор где-то лежит счет за этот ужин.

Чуть не забыла рассказать про Лариску Тимофееву, а ведь она – одна из немногих, с кем я до сих пор с удовольствием общаюсь. Пришла она в НИИП немного позже меня, одно время работала мастером, потом – технологом на гальванике. Я ее зову Ларчиком или Ларсеном. Муж Ларчика, Серега, работал у нас в сборочном цехе. Очень славный мужик, полностью задавленный своими бабами: женой, дочерью и безумной матерью. Живут они совсем рядом с НИИПом, я у них много раз бывала. Когда Ларискина свекровь умерла, им стало жить гораздо легче: бабка действительно была сумасшедшей и доставала их всех много лет.

Ларчик – очень добрый и отзывчивый человек, всегда стремящийся помочь, даже если ее и не просят. Одно время она носилась с идеей выдать меня замуж, даже пыталась знакомить с каким-то мужиком. К счастью, обошлось: мы друг другу не понравились.

У них постоянно живут собаки и кошки, которые между собой очень дружат и делают, что хотят: воспитывать свою скотину Тимофеевы не умеют. Ларчик часто рассказывала об их подвигах, и это было, как правило, уморительно.

Однажды она, забежав домой в обед, положила в раковину размораживаться довольно крупную рыбину. А когда вернулась вечером, обнаружила, что рыба бесследно исчезла. Тогдашний их пес, пожилая мелочь типа болонки, подозрения в свой адрес отверг с негодованием. Незадолго до описываемых событий они завели очередного сиамского котенка, еще довольно мелкого. Стали его искать по всей квартире. На зов котенок не отзывался, найти его долго не удавалось, и Ларчик начала уже беспокоиться. Наконец котенок нашелся за диваном, и судьба рыбины прояснилась. Совершенно осоловевший котенок валялся пузом кверху, раскинув лапы, и не мог даже моргать. А невероятно раздутый живот был чуть ли не инеем покрыт. Причем эта пакость как-то ухитрилась выжить!

Их дочка Анька младше Степы на год или два, не помню. Когда девица подросла, Ларсен решила завести серьезную собаку, чтобы не страшно было отпускать дитя гулять. Выбор свой она остановила на ротвейлере. Какая-то соседка сосватала им щенка, поклявшись, что это ротвейлер. Ларчик взахлеб рассказывала о своем новом приобретении, меня же насторожило то, что щенок был с хвостом. Когда я зашла к ним взглянуть на своего крестника (с моей подачи его назвали Шерифом), то чуть не умерла со смеху: это был откровенный дворянин черноподпалого окраса. Я сказала Ларсену, что таких ротвейлеров полно в любой деревне, но она мне не поверила.

Анюта у них долго и упорно занималась танцами, Ларчик постоянно шила ей какие-то невозможные костюмы. Девица выросла очень интересная, одно время Ларчик пыталась двинуть ее в модельный бизнес, но как-то не сложилось. После школы Анька поступила в «Менделавочку» и очень рано выскочила замуж: ее забеременел один предприимчивый кавказец. Но учебу девочка не бросила, скоро уже защищается. А Лариска теперь счастливая бабушка со стажем в 3,5 года. Работает она все там же, а Серый давно ушел, трудится на ОРТ.

  *
Мои электронные книги можно найти здесь