10 Дело чести

В левой зале трактира Тестова было немноголюдно. Театральный разъезд, когда потянется изысканная публика, начнется нескоро, обеденное время давно закончилось, а почтенное купечество вершит дела по отдельным кабинетам. Среди завсегдатаев, предпочитающих ужинать не слишком поздно, компания белоподкладочников ничем не выделялась. Только половой отметил, что сегодня за угловым столом не трое студентов, а четверо. И разговор там ведется хоть с улыбочками, но отнюдь не дружескими – натянутыми.

– Спасибо, Егор, – кивнул старший из щеголей, когда половой поднес ему спичку – прикурить папиросу.

– Рябиновки ещё не желаете-с? – поинтересовался тот, скосив глаза на почти пустой графин.

– Пожалуй.

– Сию минуту, Евгений Петрович.

Глубоко затянувшись, Евгений Бутурлин с трудом подавил кашель. Его визави, этот жалкий докторишка Чертков, с деланной рассеянностью выковыривал из расстегая кусочки налимьей печенки. Тренировался в препарировании, надо полагать. Мало ему лягушек.

Празднование именин не задалось с самого начала. За каким дьяволом тёзка Карташев пригласил дальнего родственника со стороны матери? Историки и натурфилософы никогда не жаловали медиков, которые отвечали полной взаимностью. А этот молокосос ещё и заносчив не по летам. Даром, что русский – из позднего сынка варшавского генерал-губернатора так и прёт шляхта. Бытие определяет?..

И что за тема для беседы, ради всего святого! Будто за столом поговорить больше не о чем, кроме как о покойниках и моргах. Всем аппетит отбил, клистирная трубка. Блюда с окороком и семгой почти не тронуты, телятина стынет.

А дурно воспитанный эскулап продолжил, как ни в чём не бывало:

– Так вот, господа: смею утверждать, что не только тёмные мужики, но и подавляющее большинство культурных людей относится к смерти с суеверным ужасом. А что в ней такого страшного, позвольте спросить? Если бы умирали не все, тогда понятно. Но в том-то и дело, что никого чаша сия не минует. Раз уж родился, значит, непременно умрёшь. Превратишься в труп. Тлен, прах, то есть – ничто. А люди либо шарахаются от этого ничто, как чёрт от ладана, либо, наоборот, превозносят, наделяя чудотворными свойствами. Чуть ли не дворцы возводят для погребения бренных останков. Вспомните мощи святых, мумии. Египетские пирамиды, роскошные склепы, мавзолеи… Как будто покойнику не безразлично, где лежать. А все эти байки о восставших из гроба? Ведь покойники потому так и называются, что покойны. Им ничего больше не нужно. И не могут они больше ни-че-го. – Чертков усмехнулся и по-хозяйски наполнил лафитники душистой настойкой.

– Не знаю, господа, не знаю, – пробормотал пухлогубый Федор Повалихин, весь вечер катавший по скатерти хлебный шарик. – Всё же загробная жизнь существует. Почему бы душе не вернуться в прежнее тело, не оживить его на время? Вот ведь поговаривают, что перезахороненный Лефорт недоволен и частенько встаёт из новой могилы…

– Ерунда! – сдержанно громыхнул Бутурлин. – Чушь, бабкины сказки! Не слишком ли вы увлеклись столоверчением, Повалихин?

– Вот и я говорю – чушь, – подхватил Чертков, впервые прямо взглянув в глаза Евгению. – Но готов биться об заклад, что вы не согласитесь пойти ночью на кладбище.

Бутурлин сжал челюсти, рискуя перекусить янтарный мундштук. Этот мальчишка открыто задирается. Щ-щенок.

– Ночи я предпочитаю проводить в более подобающей обстановке, сударь. Давно, знаете ли, вырос из пелёнок.

Наглец, сидящий напротив, прищурил водянистые бельма:

– Уважительная отговорка не перестаёт быть отговоркой, граф. Вы, кажется, квартируете недалеко от Госпитального моста?

– И что из этого?

– Так ведь до могилы Лефорта на Немецком кладбище – рукой подать. Я бы предложил провести ночь в морге: это, безусловно, безопаснее. Но уж больно там дух тяжелый. И знаете, что из внутренностей смердит гаже всего?

– Довольно, Михаил! Господа, бросьте вы. Что за ребячество? – жалобно воззвал позеленевший Карташев.

Бутурлин, не обративший внимания на лепет друга, процедил:

– Догадаться нетрудно…

– Ошибаетесь. Я говорю о мозге. Скверные, потаённые мысли сказываются, надо полагать. Так что, граф?

– От приглашения в покойницкую откажусь, а до могилы Франца прогуляюсь нынче же. Погода хорошая… Ваш брегет против моего. Идёт?

Визави осклабился:

– И полдюжины Шустова для всей компании – с проигравшего. Только уж вбейте, что ли, колышек в землю возле надгробия.

– Да как вы?.. – задохнулся Бутурлин. – Разве слова моего недостаточно?!

– Для таких приземленных циников, как я, – нет.

– Господа, опомнитесь…

Бутурлин выдохнул дым из побелевших ноздрей и спросил почти шепотом:

– Карташев, чьим секундантом вы будете?

Докторишка расхохотался так громко, что на их столик начали оборачиваться:

– Для секундантов и прочих условий еще не время. Сначала – пари. – Он обвел взглядом окаменевших собеседников и поднялся. – Позвольте откланяться, господа. Граф, всегда к вашим услугам.

– Да что же это?.. – прервал затянувшееся молчание Повалихин.

Вечер был бесповоротно загублен. Разошлись, сдержанно попрощавшись, раздосадованные и недовольные друг другом.

Едучи на «ваньке» домой, Бутурлин не замечал ничего вокруг. Весь мир заслонила широченная спина извозчика, обтянутая кафтаном, который в сумерках казался черным. Уставившись прямо перед собой невидящим взглядом, Евгений тщетно пытался понять, как позволил втянуть себя в глупейшую, бессмысленную авантюру. И ведь не откажешься теперь, в шутку не переведешь. Дело чести, чёрт побери. Докторишка-пакостник бил наверняка. Все в университете знали, что Евгений Бутурлин самолюбив и азартен. Знали и то, что от слова своего не отступится. А значит, идти ему этой ночью на Немецкое кладбище, искать могилу Франца Лефорта и забивать в землю кол.

Евгений заскрипел зубами от злости. Усомниться в слове Бутурлина! Но с тем большим наслаждением завтра же он вызовет невежу на поединок и продырявит его шкуру. Завтра – это совсем скоро.

Вспомнилось некстати, как гостили они однажды в Симбирской губернии, у отцовской родни. Старший сын хозяев, Сергей, обожал рассказывать перед сном страшные истории – о Вие, привидениях, чертях, оживших мертвецах. Спальня мальчиков ночью освещалась только лампадой рубинового стекла. Голос рассказчика то и дело понижался до зловещего шепота, слегка волновался тюль на распахнутом в духоту июльской ночи окне, по стенам ползали размытые тени, а девятилетний Женюша, вцепившись обеими руками в край одеяла, изо всех сил боролся с желанием зарыться головой под подушку.

Кузен увлекался не только жуткими историями, еще сильнее он был помешан на птицах. Почти в каждой комнате большого дома стояли клетки со щеглами, зябликами и канарейками. В саду обитала пара ручных ворон, а в конюшне был отгорожен угол для злого и заносчивого сапсана. Каждый день, если позволяла погода, мальчики ходили в лес. Женю больше привлекали игры с молодым пойнтером по кличке Узнай да поспевающая малина. А Сережа проверял силки, искал гнёзда и в догонялках не участвовал. Он полагал, что в тринадцать лет носиться по лесу уже несолидно. Над младшим посмеивался, но не мешал ему резвиться, только шуметь просил поодаль.

В тот день мальчики, увлеченные каждый своими делами, забрели слишком далеко. Сереже удалось, забравшись на сосну, достать из дупла дятлёнка, и он гордился добычей, будто орденом. Посадил себе на грудь, и красноголовый птенец действительно казался наградой. А неугомонный Узнай прыгал вокруг хозяина, не слушая окриков. Было весело, но обратная дорога оказалась долгой. Вышли они из леса уже после заката.

– Где это мы? – спросил, озираясь, Женя.

Кузен указал на далекую колокольню, темнеющую на фоне лилового неба:

– Вон он – храм в Лаве. За селом возьмем вправо. Верст пять-шесть будет до дома.

У Женюши упало сердце: он понял, что за позднее возвращение по голове не погладят.

– Что накуксился – боишься без сладкого остаться? – поддел его Сережа. – Маменькин сынок! Меня на горох ставили, и ничего.

– Я устал. Отвяжись!

– Нехорошо грубить старшим…

Женя действительно устал и проголодался, а идти – сначала вдоль опушки, потом по скошенному лугу, затем узкой тропкой через пшеничное поле – предстояло еще очень и очень долго. Он едва поспевал за кузеном, который, не оглядываясь, шагал впереди. Просить этого задаваку, чтобы шел медленнее? Ни за что!

Туча, в которой утонуло солнце, совсем остыла и скрылась за лесом. В небе один за другим открывались колючие глазки звезд. С ними перемигивались далекие огоньки села. Захлебнулись росой последние кузнечики. Всё гуще и плотнее становился вечер, замешанный на тишине. Женя чуть не плакал, поминутно спотыкаясь о пса, который крутился под ногами. Сергей небрежно бросил через плечо:

– Мимо кладбища пойдем. Там белая дама бродит ночами, я видел в прошлом году. Может, и тебе повезет.

Женя похолодел. Нет, не нужно ему белых дам, не нужно такого везения! А кузен продолжал болтать:

– Она жалобно стонет и вздыхает, руки тянет к прохожим…

“Уик-уик-уик-уик-уик!..” – закричал кто-то неподалеку, и Женя дернулся в сторону. Наткнулся на Узная, упал, больно стукнувшись коленкой о камень. С головы свалился картуз, который пойнтер тут же подхватил и умчался с ним вперед.

– Козодоя испугался? – хмыкнул Сережа. – Вставай, Эжен-блажен. Скоро будем дома. Отдохнешь.

И пошел дальше, бережно придерживая птенца. Дятел ему дороже человека! Женя поспешил следом. Остаться одному в продуваемом насквозь ночном поле, да неподалеку от погоста с привидением… Сейчас он готов был простить даже обидного «Эжена-блажена». Грязная и намокшая от росы одежда неприятно липла к телу. Пустяки! Оглянувшись, он увидел, что над чёрным лесом показалась макушка неправдоподобно огромной и оранжевой луны. Хоть немного светлее будет…

В правом боку немилосердно кололо. Женя начал задыхаться, потому что тропинка теперь вела в гору. Никогда еще он не чувствовал себя таким несчастным.

– Уж полночь близится, – пропел противным голосом кузен, – и дама – тут, как тут!..

И Женя увидел совсем близко штакетник, огораживающий кладбище. Над ним вкривь и вкось торчали кресты, а впереди, в густой тени церкви, отчётливо виднелся тонкий белый силуэт с воздетыми вверх и в стороны длинными руками. Ноги отказались идти дальше, а по ним неудержимо потекло тёплое. Женя стоял, зажав ладонями рот и чувствуя, что вот-вот оборвётся ниточка, на конце которой съёжилось в жалкий комочек сердце.

– Эжен, да ты не блажен, а ссыкун! – заржал прямо над ухом Серёжа. – Это засохшая берёза, трусишка!

Отпихнув противную рожу, он ринулся прочь. В спину подталкивал издевательский смех, по ногам хлестала трава, тявкал Узнай, радуясь новой игре…

Казалось, тот детский позор давно забылся, ан нет. Найдется ли вообще на свете человек, которому нечего стыдиться? Нет таких, не было, и не будет никогда. Но всё же, всё же… Евгений дорого заплатил бы за то, чтоб стёрлось из памяти это воспоминание.

– Приехали, барин. Где высадить прикажете? – подал голос извозчик.

Евгений встрепенулся: пролетка как раз въезжала в Посланников переулок.

– У предпоследнего дома.

Он сунул в потную ладонь двугривенный и взбежал на крыльцо. Поднялся на второй этаж, по длинному коридору прошел к себе. Зажёг кисейный абажур, повесил шинель и фуражку на крюк возле двери. Подошел к овальному зеркалу, висевшему в простенке между окнами. На него угрюмо глянул бледный худощавый брюнет, которому не мешало бы побриться и подправить тонкие усики. Послав отражению кривую ухмылку, Евгений нахмурился. Идти в студенческой форме не стоит – любой из скучающих городовых привяжется. Быдло не любит белоподкладочников. Он снял и швырнул на спинку стула мундир. Надел сюртук и плащ из плотного чёрного шёлка. Уж играть в вампиров, так играть. И цилиндр на голову. Не Дракула, но всё-таки граф.

Однако не осиновый же кол загонять в землю? Глупость какая, господи! Даже не водевиль, а балаган. Дерево вообще не годится – конец октября, ночами уже заморозки, и земля, что твой камень. Евгений был уверен, что ничего подходящего в его комнатах нет. Кинжал дамасской стали, висящий на стене? Слишком много чести даже для Лефорта.

Время позднее, и хозяйка дома, любезнейшая Аграфена Тихоновна, полковничья вдова, давно отдыхает. У других жильцов тоже вряд ли найдется нужное, да и одалживаться желания нет. Разве что… Сын кухарки приходит, когда нужно что-то починить. Кажется, держит здесь кое-какой инструмент. Евгений зажег керосиновую лампу и спустился в кухню. Просторное помещение встретило теплом еще не остывшей печки и отнюдь не аппетитными запахами тряпок и горелого жира. Пошарив под лавкой, на которой иногда ночевала кухарка, он нашел ящик с инструментом. Вот подходящее долото – длинное, хорошо заточенное, на крепкой рукоятке. Молоток брать не стал. Всегда можно найти камень. Кладбище недавно начали обносить кирпичным забором – весьма кстати.

Часы на хозяйской половине глухо пробили одиннадцать. Пора.

Выйдя на улицу, Евгений поёжился. Холодновато. Дошёл до Немецкого переулка и свернул налево – так немного короче. Редкие фонари больше воняли керосином, чем светили. Дома вокруг стояли тёмные, сонные. Эхо шагов по мостовой гулко отдавалось от стен и металось в подворотнях. Будочник у моста проводил одинокого прохожего равнодушным взглядом. Вдоль Яузы по-разбойничьи свистел ветер, то и дело заслоняя луну обрывками облаков. Бутурлин старался ни о чём не думать. Просто шёл, зло печатая шаг и желая, чтобы поскорее настало завтра. Сделать всё, вернуться домой и уснуть. А наутро найти Черткова, молча швырнуть ему в лицо перчатку…

На углу Госпитального вала боролся с дремотой ещё один будочник. Вскинулся, служака, заслышав шаги, выскочил из будки.

– А скажи-ка, милейший, где именно находится могила Лефорта, – строго обратился к нему Евгений, упреждая ненужные расспросы.

Болван вытянулся во фрунт:

– Так что… ваше благородие…

– Сиятельство! – еще строже поправил его Бутурлин.

– Ваше сиятельство, – повторил городовой, истово пожирая Евгения глазами. – Всё прямо по главной аллее, чуть не доходя до часовни – налево. Сразу за скорбящим ангелом она и будет, могилка-то. Проводить прикажете?

– Сам найду. Спасибо, любезный. – И пошёл дальше, чувствуя лопатками взгляд выпученных от усердия глаз. Улица, как на грех, лежала впереди прямая и длинная.

Но вот и кирпичная арка. Бутурлин свернул в тень, остановился и прислушался, всматриваясь в глубину кладбища. Тишина. Могильная. Всё прямо по главной аллее? Он поднял с земли обломок кирпича и двинулся дальше. Никогда не любил погостов… Да кто их любит, кроме праздных старух, которые либо местечко себе присматривают, либо торгуют у входа бумажными венками? Теперь под ногами скрипел мёрзлый песок. Со всех сторон обступили гранитные и мраморные надгробия, тополя горестно воздели голые сучья, а за них цеплялась полными боками луна, вокруг которой пар, вырывающийся изо рта, рисовал радужные гало. Скорее, скорее разделаться с этим дурачеством!

Он миновал простой массивный крест, установленный на круглом валуне. Могила доктора Гааза. Кандалы будто качаются на цепях и позвякивают… Тени всё гуще, каменные ангелы заламывают руки, но лица их не добры и отнюдь не полны скорби. Они со злорадством следят за спешащим по аллее человеком…

Показалась приземистая часовня, и Евгений свернул налево, на узенькую тропинку. Услыхав позади шорох, обернулся и встретился взглядом с парой горящих зелёным фосфором глаз.

– Ах, ты!.. – он швырнул в эти глаза кирпич и почти до крови прикусил руку, чтобы не рассмеяться: взвизгнув, бросилась наутёк собачонка с поджатым под брюхо хвостом.

Вот и беломраморный ангел со склоненной головой, а за ним – лежащее на земле надгробие, под которым никак не успокоится Франц Лефорт. Да, маловато пожил Петровский сподвижник. Разве возраст для государственного мужа – сорок три года?

Евгений вынул из кармана плаща долото, которое всю дорогу тяжело колотило его по бедру, и присел на корточки. Чем же его?.. Пошарив руками вокруг, нащупал увесистый камень. Прости, Франц. Я не со зла.

Двумя ударами по рукоять вогнал долото в мёрзлую землю. Встал и почувствовал, что не может полностью распрямиться. За край плаща кто-то держал. Кто-то?! Франц, чёрт бы тебя!.. Евгений рванулся, но хватка покойника не ослабела. Горло будто захлестнула петля, не пуская на волю крик. Неужели?..

Качнулась земля, послышался глумливый смех кузена, а ниточка на этот раз оказалась слишком тонкой. И сердце всё-таки оборвалось. И покатилось всё дальше и дальше, разбрызгивая вокруг яркие кляксы боли.

* * *

В перерыве между лекциями Повалихин и Карташев вышли на улицу. Недавно закончился дождь, и воздух казался особенно свежим после духоты аудиторий.

– Что-то не видно сегодня Бутурлина, – заметил Фёдор.

– А то ему впервой пропускать лекции. Полночи гулял среди могилок, теперь почивать изволит.

Почти напротив приятелей резко осадил рысака лихач. Выскочивший из пролетки Чертков сделал извозчику знак дожидаться. Повалихин недовольно проворчал:

– Этому-то что понадобилось на Моховой?

– День добрый, господа! – широко улыбнулся подошедший Чертков.

– Здравствуй, Михаил, – отозвался Карташев. – Какими судьбами?

– Так вы ж, поди, еще не слышали свежего анекдотца? – медик прямо-таки лучился ехидством. – Вот и спешу рассказать.

Молча поклонившись ему, Повалихин отвернулся. Какой всё-таки неприятный тип!

– О чём ты? – спросил Карташев.

– Преставился наш дорогой граф Бутурлин. Отдал Богу душу без покаяния.

– Скверная шутка…

– Никаких шуток. Я же с утра поехал на Немецкое. Пари – дело серьёзное, требует проверки. А там городовые зевак разгоняют. Бутурлин, видите ли, в темноте не заметил, что собственный плащ прибил к земле. Наверно, решил, что покойничек ему в полу вцепился.

– Боже… Разрыв сердца?

– Я заочно диагнозы не ставлю. Порасспросил сторожа, который нашёл его поутру. Кладбищенских мало, чем проймёшь, но у этого деда губы тряслись. Совсем, говорит, молодой барин-то, а весь – как лунь, ни одного темного волоса. Суеверия – страшная штука. Летальная! Так что с меня коньяк. А брегет следует в гроб его сиятельству положить. Дело чести. До вечера, господа. Встретимся у Тестова? Посидим, помянем раба божьего Евгения.

* Рассказ основан на реальном событии, со временем превратившемся в городскую легенду. Персонажи, разумеется, вымышлены. Могила Франца Лефорта на Введенском (Немецком) кладбище не сохранилась.